А действительно, кто виноват?

Мысль была странной. Не приличествуют Индре такие мысли. Причем тут виноватые?! Для кшатрия погибнуть в бою – высшая честь, накопление Жара-тапаса, душа павшего наследует райские миры, и недаром вдовы покойного отталкивают друг дружку локтями, стараясь первыми взойти на погребальный костер! А то уйдет повелитель, догоняй его потом на путях небесных…

Впрочем, на Поле Куру благополучно приканчивали себе подобных не только знатные кшатрии или вольнонаемные бойцы низших каст. Благочестивые брахманы-дваждырожденные выхвалялись знанием всех четырех видов воинской науки никак не менее, а то и поболее прочих.

За примерами далеко бы ходить не пришлось; да и не собирался я за ними ходить, за примерами.

Воюют – и ладно, пусть их… не часто выпадает подобное зрелище, чего уж судьбу гневить.

Погрузившись в раздумья, я не заметил, что уже некоторое время смотрю на муравьиное побоище пристальней, чем следовало бы. А насекомые, прекратив свару, послушно выстраиваются в боевые порядки: черные – остроносым клином "краунча", то бишь "журавлем", широко распластав крылья-фланги, а рыжие сбиваются в несокрушимую "телегу", подравнивая ряды. Вот теперь они точно напоминали войска на рассвете самого первого дня Великой Битвы; и вместо обученных слонов к муравьям уже спешили огромные жуки-рогачи, мелькая в траве перламутром спинок.

В голове у меня почти сразу забубнил чуточку гнусавый голос Словоблуда, как бубнил он в дни моей юности, вбивая в сознание разгильдяя-Громовержца основы Дханур-Веды, Знания Лука:

– Один слон, одна колесница, пятеро пехотинцев и трое всадников составляют ПАТТИ, утроенное ПАТТИ составляет СЕНАМУКХУ, утроенная СЕНАМУКХА составляет ГУЛЬМУ, утроенная ГУЛЬМА – ГАНУ, утроенная ГАНА – ВАХИНИ, утроенная ВАХИНИ – ПРИТАНУ, утроенная ПРИТАНА – ЧАМУ, утроенная ЧАМА – АНИКИНИ, а десять АНИКИНИ составляют АКШАУХИНИ, и это есть самая крупная войсковая единица…

Помню, я тогда слушал Словоблуда вполуха, в полной уверенности: никогда, даже потрать я на это остаток отпущенной мне вечности, я не запомню все Словоблудовы премудрости. Потому что премудростей войны втрое больше, чем любовных хитростей у красавиц-апсар, а хитростей этих вдесятеро по отношению к лотосам в лесных озерах Пхалаки, где я сейчас сидел и ждал Арджуну… К счастью, я оказался не прав.

Запомнил.

Еще как запомнил.

Назубок.

Недооценил упрямство Словоблуда и свою бурную долю, оказавшуюся лучшим учителем.

Муравьи с радостью разбежались, едва я ослабил внимание, даже не подумав возобновить драку; жуки уползли в кусты, а спорхнувшая с ветки птица-каравайка выяснила, что роскошное пиршество откладывается, обиженно щелкнула на меня клювом и улетела прочь. Эх ты, пичуга, тебе и невдомек, что захоти я точно воссоздать начало Великой Битвы – мне пришлось бы опустошить все муравейники в округе, и не только в округе: ведь за спиной моего сына и его единоутробных братьев стояло семь АКШАУХИНИ войска, а позади Кауравов – целых одиннадцать. Ты считать умеешь, пернатая?! Без малого половина крора [18] народу!

Эта цифра потрясла меня на какой-то миг, и потрясла еще раз, когда я вспомнил, что к сегодняшнему дню численность войск уменьшилась более чем вчетверо.

Да в Преисподней у Ямы и в райских мирах должны с ног сбиваться! Лба утереть должно быть некогда! Поди, достойно размести такую уйму народа согласно личному тапасу каждого, просчитай срок отдыха или искупления, озаботься точностью следующего воплощения… Пралая, конец света!

Только где она, Пралая? Как не бывало! Тишина и благолепие! Куда ж они все деваются, тысячи и тысячи освобожденных душ?!

Слону под хвост?

Похоже, он наблюдал за мной с самого начала, едва я появился в Пхалаке – и лишь сейчас решил выбраться из чащи.

На его месте я бы тоже не очень спешил являть себя миру.

Довольно-таки захудалый представитель буйного племени ракшасов-людоедов: шерсть слиплась колтуном, частокол желтых клыков изрядно выщерблен, глазки подзаплыли, блестят в уголках белесым гноем. Да и росточку бедняга был, мягко говоря, невеликого – всего раза в полтора повыше меня, когда я пребываю в обычном состоянии.

Как сейчас, например.

Приплясывая враскорячку и отменно бурча животом, ракшас направился было ко мне, но на полдороге передумал и стал обходить кругом. Двигался этот позор своего рода как положено, посолонь, слева направо, и подобное изъявление нижайшего почтения плохо сочеталось с клыками и грозным видом.

А какие рожи он корчил – умора!

Я еле сдержался, чтобы не расхохотаться.

– Как тебя зовут, несчастный! – наконец проревел ракшас; и закашлялся, заперхал, клокоча мохнатым горлом.

– Каламбхук [19] , – ответил я, вспомнив незамысловатую дравидскую байку.

Слюна обильно закапала из вислогубого рта прямо ему на грудь.

– Каламбхук, Каламбхук, я тебя съем!

– Не ешь меня, страшный ракшас, я тебе песенку спою!

Он подошел поближе, и шутка мало-помалу начала мне надоедать. Тем паче что пахло от ракшаса на редкость гнусно. Даже на таком расстоянии. Если предки лесных пакостников и впрямь родились из стоп Брахмы (сам Брахма ужасно обижался на подобные домыслы), то эти стопы надо было предварительно не мыть месяца два, не меньше.

– А ты чего, гандхарв? – искренне изумился ракшас.

И шмыгнул расплющенным носом.

– От гандхарва слышу! И вообще: почему ты здесь, а не на Поле Куру, где дармовой еды навалом?! Лень ноги трудить?!

Выражение его морды могло растрогать даже скалу.

– Ишь, сказанул – на Поле Куру… Вот сам и вали туда, умник! Днем там битва, сунешься, сразу хвост подпалят или слонищем почем зря наедут! Слонищи у них страховидные, нашего брата ой как не любят! А ночью…

Ракшас совсем расстроился, бросил ходить вокруг да около – и присел напротив, на поваленном дереве.

– Что ночью-то? – подбодрил я его.

Арджуна опаздывал, и присутствие доходяги-ракшаса скрашивало мне время ожидания.

– Что, что… ничего! Дерутся они, ночью! Ты, говорят, сам ледащий да золотушный, как героев бить, так тебя не допросишься, а жрешь много! Пузо, говорят, у тебя бездонное! И по шее, по шее!

– Кто ж тебе, ледащему, по шее дает?

– Дык наши ж и дают, братья-ракшасы! Которые поздоровее… а они, считай, все поздоровее! Болел я в детстве, на простокваше, будь она неладна, вырос – а им, бессовестным, начихать! Упыри еще эти, преты-клыкачи – притиснешь в сторонке мертвячка обглоданного, увлечешься над косточкой, над берцовой, а сучий сын-прет у тебя из ляжки уже кус мясца выгрыз! И урчит, зараза, косится…

Ракшас заскучал и принялся ковыряться в зубах веткой акации.

– Лучше я тебя съем, – подытожил он. – Ты, я вижу, человек тихий, душевный, такого есть – одно удовольствие и польза желудку! Брахман, небось? Дваждырожденный? Маманя-покойница мне говаривала: кушай, сынок, брахманов, благочестие в брюхе лучше чирья в ухе! Давай, давай, сымай одежку, чего время зря тянуть… а песни петь я сам стану.

Он подумал и добавил:

– Потом. На сытый желудок и поется веселей.

Стук колес, донесшийся с северо-востока, заставил его подпрыгнуть. Ракшас замотал головой, пытаясь высмотреть источник звука – и когда высмотрел, то не сразу понял: радоваться ему или огорчаться.

– Двое – это с одной стороны, хорошо, – пробормотал людоед, задумчиво сплевывая на голову банановой змейки, опоздавшей юркнуть в гущу олеандра. – Двое, и опять же лошадушки, когда сытые и не запаленные – это и коптить-вялить про запас нелишне… а с другой стороны, ежели двое да наподдадут, и опять же конь копытом!.. четыре коня восемью копытами…

– Шестнадцатью, дубина!

– Чего?

– Четыре коня шестнадцатью копытами, – я перестал слушать его ворчание и встал навстречу сыну.